Она встала и, не натягивая ночнушку, проследовала на кухню, где на верхней полочке буфета Водовозов держал коньяк. Достала бутылку пятизвёздочного «Арарата», откупорила её, налила себе полстакана и одним махом выпила.
Жидкость приятным теплом растеклась по телу. Зина опустилась на стул, посидела с минуту. Стало легче, раскованнее. Она подошла к зеркалу в прихожей, оглядела свою фигуру, удовлетворённо хмыкнула: «Я – красавица!» Вернулась на кухню, налила ещё полстакана, опрокинула разом и заключила: «А всё ж таки свадьба удалась, так я и хотела, и никто на меня не смотрел, как на голую натурщицу, даже этот хмырь Николаевский, хотя в моё декольте не только его глазёнки ныряли. Ничего, пусть завидуют. А я вам ещё докажу, что у меня не только грудь и жопа. Вы ещё узнаете художницу Клещёву!» Ведь даже фамилию Зина менять не стала, она понимала, что стать художницей Водовозовой практически невозможно, она будет тонуть в лучах водовозовской славы, а Клещёва звучит хорошо: хлёстко, звучно и цепляет, как клещ.

***
Через недельку после свадьбы Зина решилась позвонить Кучкину. Сначала сообщила Водовозову, тот нехотя, но согласился: «Ну попробуй с ним, может, так и лучше». Зина обрадовалась, нет, она всё равно бы уболтала мужа, но получилось очень легко. Дальше не могла тянуть со звонком, вдруг забудет, не молодой уже ведь. Сразу не дозвонилась. Мэтр и по вечерам работал со студентами. Только с третьей попытки услышала Зина знакомый грудной голос: «А это вы, Зиночка? Хотите показать что-то? Ну приходите, приходите. Когда сможете? Завтра? – Завтра, завтра, хм, хорошо, часа в четыре в Академию сможете подойти? Сможете, значит прекрасно, на втором этаже в двадцать восьмом кабинете меня и найдёте. Буду ждать вас, барышня!» Это старомодное «барышня» заставило Зину улыбнуться, невольно вспомнилось «милочка» профессора-гинеколога, но, если там оно звучало уничижительно, то тут от слова «барышня» повеяло каким-то неповторимым ароматом забытого и навсегда утерянного прошлого. «Какая я барышня, - думала Зина, - ни крестьян у меня нет, и у телефонного коммутатора не сижу, но всё же приятно».
Показать Зина всё-таки решила ту самую первомайскую картину с грязно-заснеженной улицей. Долго колебалась, временами склонялась в пользу классического натюрморта с яблоками, но потом убедила себя: «Натюрморты он каждый день, наверное, со студентами выписывает, а вот такая серая серость – может и привлечёт его внимание».
В монументальном здании Института живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина, которое по традиции называли Академией художеств, опуская только первую часть исторического названия – Императорская, Зине ещё не доводилось бывать.


Она с раскрытым ртом стояла перед ним на Университетской набережной, какая силища и красотища! Вот могли раньше строить! Вот домина, действительно, академия, тут только она и может быть! Оказывается, в городе есть немало интересных мест, кроме Невского проспекта. В последнее время Зина стала в этом убеждаться.
Кучкин принял её на кафедре:
- А это вы, барышня, заходите, заходите.
Зина протиснулась в узкий проход, заставленный письменными столами с беспорядочно наваленными на них бумагами.
- Ну-с, - опять как тот гинеколог, только не противно, а приятно, с какой-то неразличимой нежностью, пропел Кучкин, поглаживая окладистую бороду, - предъявите плод ваших дерзаний.
Зина достала из объёмистой хозяйственной сумки завёрнутую в холст картину, аккуратно, как младенца, «распеленала» её и протянула Кучкину.
Глаза мэтра изучающе оглядывали полотно. Долго и напряжённо ждала Зина вердикта, но вместо него услышала:
- А Александр Николаевич видел эту работу?
Зина кивнула:
- Да, конечно.
- Ну что ж, хорошо, но надо ещё работать, у вас есть свой стиль, своя манера писать, это хорошо, хорошо, - произнёс он задумчиво, совсем по-деревенски теребя свою бороду, - но вот тут, - он указал опять на ту самую перспективу, которую подправлял Водовозов, - вот тут надо ещё поработать. А тут надо бы погуще, импасто, - Кучкин ткнул пальцем в противоположный угол.
- Я понимаю, Дмитрий Петрович, Саша со мной работает, но у него взгляд немного замыленный, он больше видит меня, нежели картину. Вы понимаете, о чём я?
- Да-да, Александр Николаевич увлекающаяся натура, разделяю ваше мнение. Но, знаете ли, такая женщина, как Вы, способна не только его с ума свезти. Можно сказать, что ему крупно повезло.
Зине стало немного неловко, но она продолжила:
- Дмитрий Петрович, - с робостью в голосе произнесла Зина, она просто благоговела перед этим статным, как монумент царю, мужичиной, - а не могли бы вы со мной поработать. Саша заплатит, - быстро добавила она, неожиданно для себя чувствуя, как покрывается румянцем.
Кучкин недовольно поморщился:
- Голубушка, я достаточно зарабатываю, увольте. Но…, - он задумался, - может и вправду стоит вас поднатаскать, ведь что-то в этом есть, - пробормотал себе под нос Кучкин, вертя в руках Зинино полотно, - может и есть. Но почему так грустно всё? Неужели не нашли тему повеселее? Сейчас, знаете ли, в моде энтузиазм, устремлённость в будущее, ну или, - он помолчал и с лёгкой иронией добавил, - любовь к начальству.
- Не знаю, так само пошло, - призналась Зина.
- Ну что ж на вашем уровне «само пошло» ещё пройдёт, но дальше, дальше надо будет или природу рисовать или… сами понимаете. А у вас, социалистический город отвращение вызывает.
- Я понимаю, - согласилась Зина, - так вы сможете мне уделять немного вашего времени?
- Конечно, сударыня, - пророкотал грудью Кучкин, - давайте послезавтра, часиков в шесть приходите ко мне в мастерскую, вот адрес, - он протянул Зине визитную карточку. - Это на Международном проспекте. И не надо никаких денег. Я не нуждаюсь ни в чём.
При последних словах рука задержалась на Зининых пальцах немного дольше, чем того требовала передача картонки с адресом, при этом Кучкин посмотрел на Зину, как ей показалось, оценивающе. «Неужели и этот? – подумала. – А что? Хоть и стар, но с виду силён, просто источает силу, мужик, не чета тем слюнтяям, друзьям водовозовским».
Уже на ступеньках Академии Зина ещё раз взглянула на карточку и вздрогнула: «Неужели там же? Тогда в день рождения, в чужой квартире, это тоже было на Международном проспекте. Как тесен мир всё-таки!»
На первый урок Зина явилась даже раньше оговорённого времени. Да, это был тот же самый семиэтажный дом, в этот раз она удосужилась сосчитать этажи, свеженький, явно послевоенной постройки. Та же квартира, та же мебель, стол с резными ножками, огромный комод старинной работы.

В спальню Зина заглянуть постеснялась, но была уверена: всё те же перины там, мягкие. От воспоминаний замокрело внизу, в нутряных делах женских. Так случилось всё тогда неожиданно, сладко, сказочно. А рядом мужик, совсем другого типа, не водовозовской породы, не атлет, как Валя, другой, крепкий, былинный богатырь-пахарь из затерявшихся в лесах полей, крестьянин в обличье художника. Ей Богу, сделай он малейший шажок навстречу, Зина бы не отказала. Не смогла бы. Такому невозможно отказать, хоть и замужняя уже, хоть и держится за Сашу Водовозова, хоть и любит его по-своему. Но этот квадратный лесовик притягивал к себе, манил. Зина закусила губу: «Стоп, куда я, тут и жена может быть».
- Вы один в такой квартире живёте?
- Да, голубушка, жена умерла в позапрошлом году,
«И он вдовец, - мыслительный процесс в мозгу Зины заработал с бешеной скоростью, - соблазнить мужика, если он ещё в силе, а этот, судя по всему, ещё в какой, ничего не стоит. Но…, - Зина задумалась, - а зачем? Тебе, - спросила она себя, - Водовозова мало? Нет уж, хорош экземпляр, слов нет, но пусть лучше поработает не с затуманенными моими бёдрами глазами. Мне учитель нужен, хотя, конечно, ух и силища, так ей и пышет, одними руками раздавит. Но прежде всего учитель».
Кучкин вздохнул, посмотрел куда-то в угол и продолжил:
- А сын в Москве устроился. Он тоже художник и с вашим мужем в хороших отношениях. Да вы, наверное, видели его. Он бывал в мастерской Александра Николаевича.
«Понятно, это тот, что на меня как художник смотрел, на моё тело».
- И что-то вы, милочка, растерялись, - раздался рядом глубокий и мягкий, как смазанный маслом, голос, - пройдёмте же в мастерскую, - Кучкин приглашающим жестом показал рукой в сторону большой комнаты справа от зала, - пройдёмте.
Занятие Зине показалось очень полезным. У Кучкина был совсем иной, чем у Водовозова взгляд на живопись. Водовозов всюду, даже в маленьких человеческих фигурках на улице видел тело, а Кучкин особенно ценил фон или, как он говорил, жизненный туман. У него почти всё должно было быть подчинено этому туману, обволакивающему людей, дома, природу. У Кучкина замысел картины основывался на двух равнозначных вещах – центральном персонаже и фоне. Порой Зине казалось, что фон, для него был даже важнее – это, как выражался Кучкин, среда обитания, «амбьянс», такое мудрёное французское выражение он использовал. «Откуда только знает крестьянский мужик такие словечки? - удивлялась Зина. - А может он импрессионист в душе? У нас это не особо приветствуется, так он прячется». В общем первый урок Зину впечатлил, и она, прощаясь, договорилась о следующем сеансе.
Дмитрий Петрович Кучкин никаким импрессионистом, конечно, не был. В начале своей карьеры он писал иконы, обучаясь у обычных монастырских богомазов. Потом, в художественном училище, перешёл на реализм и при советской власти успешно развивал его, изображая с фотографий встречи вождей с народом. Он умел придать персонажам картины не фотографичную точность, а силу, исходящую от великих мира сего и одухотворённость народных масс. Великие звали людей на подвиг, а массы прямо-таки рвались в бой. Начальству нравилось, потому за это полагались звания и должности. Для себя Кучкин писал природу с «амбьянсом», о котором он упомянул в разговоре с Зиной, деревенскую жизнь, причём без намёка на победивший колхозный строй. Он писал деревню, такой, какой её помнил с детства: бабы у речки стирают бельё, мужики на сенокосе, дети в ночном. Про колхозы слышал мало хорошего, поэтому не хотел обращаться к этой теме, и в творческие командировки на село не ездил. Не тянуло, достаточно было вождей, которые так хорошо у него получались.
Зина, как художница, его заинтересовала. Ему понравилась необычная манера подачи материала, даже заинтриговала всепоглощающая серость на её полотне, и он попросил принести ещё работы. Но ещё больше его притягивала сама Зина, её бездонные карие глаза, чувственные, полураскрытые губы, покатые плечи, налитые женским соком груди, тонкая талия и сильные округлые бёдра. За всем этим чувствовалась невероятная мощь женской природы. Дмитрий Петрович Кучкин, несмотря на свой довольно почтенный возраст, шестьдесят пять лет всё-таки, вовсе не утратил интереса к противоположному полу, но соблазнять жену старого товарища, хорошего коллеги по цеху, был не готов. И тем не менее противостоять желанию видеть её рядом с собой, не смог. Более того, от него не укрылось то, что он явно впечатлил Зину своей редкой в кругу художников былинной статью.
***
И они начали работать. Водовозов слегка ревновал, не как к мужчине, нет, он уже видел в Зине способную ученицу, как он считал, а передавать таких другому педагогу было не в его правилах. Тем более, что речь шла о Зине. Но она была тверда в своём намерении, и пришлось уступить.
А Зина с радостью ездила на Международный проспект, в большую квартиру художника Кучкина. Он и учителем оказался более способным, чем Саша, недаром в Академии художеств служил, Зинины огрехи начали быстро исчезать, и проблемки с перспективой, и размазанность задних планов, и расплывчатая нечёткость фигурок. Оставался нетронутым лишь замысел и тот самый фон, который так ценил Кучкин. Зинина идея картины обычно Кучкину нравилась, и с его помощью Зина добивалась ещё большего впечатления от своей работы.
Очень сильно Дмитрий Петрович привлекал её и как личность. Даже в его рассказах о деревенской юности Зина находила что-то любопытное для себя, хотя сама о сельской части своей биографии вспоминать не любила. Кучкин же напротив умел живописать красоты деревни, природы, так что у Зины иногда возникало желание съездить туда, к себе, точнее, к тётке, взглянуть на это со стороны.
Ну и, конечно, физически Кучкин возбуждал Зину всё больше и больше. Как положит свою ручищу Зине на оголённое широким декольте плечо, по-отечески, вроде. Да не совсем, пальчищи-то длинные и сильные работают, поглаживают по коже, бьют жаром мужицким, а у Зины мурашки, и её внутреннее тепло раскочегаривается. Так подержит руку минутку, и Зина уже изнемогает, борется с собой. Но он, как будто чувствует где граница, отступает в последний момент.
Зина долго сопротивлялась. Ведь хоть она и отказывалась открыто признавать, но осознавала скольким она Водовозову обязана. Не перечислить. Сама жизнь, которая была серой и беспросветной, вдруг стала красивой, лёгкой, беззаботной и даже многообещающей в творческом отношении. Не надо было больше дышать запахами давно немытых тел, надоевшей карболки и не вынесенных вовремя горшков. Не нужно выслушивать нравоучения МарьВанны и отводить взгляд с бегающих глазок Кондрата Иваныча. Теперь были запахи краски и растворителя, дым Сашиных сигарет, и это совершенно устраивало Зину. И ещё – работа над собственными картинами, а не только демонстрация пластических поз обнажённой натуры, плюс ночные утехи для иссохшейся по мужчине за долгие годы одиночества плоти. Зина после ухода Глафиры сознательно перевела личную жизнь в тёмное время суток. Там, при выключенном свете, некоторые не очень симпатичные детали стареющего водовозовского тела проявлялись гораздо меньше, и удовольствие от близости получалось только мощней. А тут Кучкин с его могучим притяжением, да посреди бела дня. Порой, чтобы ослабить в себе постыдную тягу Зина пыталась представить его голым, совсем без одежды, с дряблым животиком, отвисающими мышцами рук, узловатыми, стариковскими, коленями, варикозными ногами. Пыталась, но не получалось. Все попытки были обречены на провал, стоило лишь бросить взгляд на монументальное телосложение Дмитрия Петровича, на лицо с чётким рисунком скул, словно вытесанным из камня, на лопаты ладоней, туда, где крупные, крестьянские, кисти плавно переходили в столь же широкие, без сужения стволы запястий. Это манило, звало Зину, она не могла устоять от искушения, и оно её победило.
Шло, наверное, тридцатое занятие, может тридцать первое или тридцать второе. Почти три месяца Зина воевала с собой, со своим желанием. Чтобы заглушить греховные позывы, она ночами с такой силой отдавалась страсти в объятиях Водовозова, что тот лишь диву давался. Даже в самой первой фазе их отношений, когда он полностью овладел телом Зины, покорил её женское начало, даже тогда она не показывала такой пыл в постели. «Наверное, потому что её не тяготит больше статус любовницы, особенно при живой ещё в то время Глафире», - решил Водовозов и предавался упоению, изнемогал и страдал, стонал и скулил, как побитый щенок. Но ничего не помогало бедной Зине, и неизбежное случилось. Кучкин просто произнёс своим глубинным грудным голосом:
- Зиночка, голубушка, вот тут надо подправить, - и неопределённо махнул в сторону верхней части картины.
- Как подправить, - подрагивая от внутреннего напряжения выдавила из себя Зина.
- Снять, убрать лишнее, - он подал ей мастихин и положил свою тяжёлую пятерню на Зинино плечо.
Зину как током до самых пальчиков на ногах прошибло.
- Что снять? – дрожащим голосом переспросила Зина.
Он, конечно, почувствовал, как колотится всё Зинино тело, извергая из себя нетерпение.
- Всё, Зиночка, всё.
- Как всё, - словно продолжая не понимать, пыталась уточнить Зина.
- Всё, всё, - его рука сползла с Зининого плеча под талию, встретила там другую лапищу. Мастихин грохнулся на пол. Кучкин с легкостью поставил Зину на ноги, развернул её лицом к себе. Она обмякла, её губы искали чего-то, но не находили. А он резко дёрнул тесёмки фартука, Ткань лопнула. Он тут же продёрнул верхнюю шлейку. Фартук упал. Оставалась ещё новая белая кофточка в мелкий розовый цветочек.
- Всё, всё это лишнее, ты не должна вообще ничего надевать на себя, ты должна ходить обнажённой. Тебя должны выставлять в музеях, - сильные, толстые, как ножки грибов-боровиков, пальцы художника путались в пуговках кофточки, они были слишком малы для них, и кофточка не поддавалась.
- Всё? – с неожиданной растерянностью спросила Зина, она вдруг вспомнила, где видела Кучкина до свадьбы. За полгода до смерти Глафиры она позировала обнажённой, а он забегал в мастерскую Водовозова по какому-то срочному делу, буквально на минуту, наверно. - Действительно, всё?
- Да, да, абсолютно всё, - Кучкин с силой дёрнул кофточку, пуговицы покатились по полу.
- Ну что Вы, Дмитрий Петрович, как я домой яв..., - Зина не договорила,
- Пришьём, - прорычал чужим голосом Кучкин и опрокинул её, взял в охапку и бросил на ту самую широкую кровать с деревянным изголовьем. Для этого ему нужно было пронести все Зинины шестьдесят пять килограммов метров на пятнадцать, и он сделал это с завидной лёгкостью, как будто держал в руках пушинку.
Он оказался совершенно другим, он не обволакивал со всех сторон, как Саша, не мучил долгими прелюдиями и антрактами. Он налетел как шторм, как вихрь, он раздавил и подавил всей своей мощью Зинино тело, она кричала, стонала, молила о пощаде, но он был непреклонен. Вот только завершающий аккорд у него не получился. Но Зина просто упала в изнеможении, когда её наконец отпустили, и даже почти не обратила на внимание на скомканный финал. Она лишь видела перед собой эту рухнувшую на неё скалу в человеческом облике, этот мощный торс с рельефными мышцами, руки с буграми мускулатуры и всё. «Ему же шестьдесят пять, а выглядит так, что любой Аполлон обзавидуется! Бог мой, только не говорить это вслух!» - испугалась сама за себя Зина и потянулась. Ей было невыносимо хорошо.
Кучкин однако быстро исчез и вернулся в халате с иголкой и ниткой.
- Надо одеться, Зиночка, и пришить пуговицы.
- А так пришить не могу?
- Оденься, пожалуйста, - в голосе Кучкина послышалась мольба.
«Ладно, - удивилась про себя Зина, пришивая чёрной ниткой перламутровые пуговки, - странный он какой-то, ну не получилось у него, бывает, даже у Вали разок случилось, не выждали паузу, но разве не видит он, что меня истерзал всю, разве не понимает, что он мне дал больше, чем мог бы дать любой из той водовозовской компании на свадьбе. И это в его годы, и такая мощь, ни следа возраста на теле, нет, на шее и на кистях рук мириады складок и морщинок, но обычно горло закрывает борода, а руки…, руки у всех не в порядке. И при этом чего-то застеснялся. Да он гордиться собой должен!»
Расстались они быстро. Зина поняла, что надо уйти, Кучкин проводил её до двери, даже не чмокнул в щёчку, лишь буркнул суховато: «До свидания!»